среда, 19 января 2011 г.

Воскресение Иисуса Христа: факт или миф? Часть-2

В самом начале дискуссии участник Тома привел несколько обширных цитат из книги библеиста и по совместительству священника Англиканской церкви Николаса Томаса Райта "Главная Тайна Библии", привожу их полностью ниже для понимания ответов в дальнейшем обсуждении.

Тома (цитирует Тома Райта, «Главная Тайна Библии»):

"В самом деле, у нас есть все разумные основания думать, что в Иерусалиме случилось нечто особое, и это удивительное событие настолько поразило учеников, что они даже начали сбиваться в своих показаниях.
В вопросе воскресения мы имеем дело с самыми ранними свидетельствами, но отнюдь не с позднейшей выдумкой, как многие считают. (1) Прежде всего бросается в глаза поразительное отсутствие ссылок на Библию. До рассказа о воскресении все четыре евангелиста активно используют цитаты, аллюзии и параллели, желая тем самым показать, что Иисус умер «по Писаниям». Даже рассказ о погребении наполнен параллелями с Библией. Но повествования о воскресении, за исключением одного - двух мест, почти начисто лишены чего-либо подобного. Это должно удивить нас еще больше, если мы вспомним, что в исповедальной формулировке, которую приводит уже Павел, говорится о том, что Иисус воскрес также «по Писаниям», да и сам Павел, вместе с прочими первыми христианами, активно ищет в псалмах и у пророков слова, которые позволили бы объяснить недавнее событие воскресения и показать, что оно было кульминацией продолжительной истории отношений Бога и Израиля. Почему же мы не находим ничего подобного в евангельских рассказах о воскресении? Матфей без особого труда мог бы показать, что это событие стало воплощением одного или двух пророчеств Писания, однако он этого не делает. Иоанн говорит нам, что ученики еще не знали Писания, возвещавшего воскресение Мессии, но он не приводит соответствующей цитаты.
Разумеется, кто-то может на это возразить, сказав, что хитрые создатели данных повествований пытались придать этим текстам такой вид, чтобы, они выглядели старинными, подобно человеку, который намеренно удаляет из дома электропроводку, чтобы его жилище выглядело как дом столетней давности. Большинство ученых придерживается мнения, что эти истории появились во втором поколении христиан, не позже, скажем, 80-х или 90-х годов I века. Это плохо увязывается с одним фактом: хотя эти повествования согласуются (как мы увидим) с богословием Павла, из них как будто нарочно устранены все библейские аллюзии, которыми изобилуют такие тексты Павла, как глава 15 Первого послания к Коринфянам.
Этот довод критиков был бы несколько правдоподобнее, если бы мы имели только один рассказ о воскресении или несколько рассказов, созданных на основе одного-единственного. Но это совершенно не так. Так что остается одно из двух: либо надо себе вообразить, что четверо совершенно разных авторов решили придумать рассказ о пасхальных событиях на основании богословия ранней церкви, но выкинули из него все библейские аллюзии и умудрились сделать это совершенно разными способами, не допустив богословских расхождений; либо надо признать (и, на мой взгляд, это стократ правдоподобнее), что эти истории, даже если они были записаны позднее, восходят к самой что ни есть ранней традиции, которая сформировалась (и в таком виде отложилась в умах евангелистов) еще тогда, когда у рассказчиков не было времени спокойно поразмышлять над Библией.
(2) Вторая странная черта этих повествований чаще привлекает к себе внимание. Это тот факт, что главными свидетелями события были женщины. Нравится нам это или нет, в античном мире женщины не считались надежными свидетелями. Когда у христиан появилось время создать готовую формулировку, которую приводит Павел в 1 Кор 15, они тихо исключили оттуда женщин, которые здесь совершенно невыгодны с точки зрения апологетики. Но в евангельских рассказах они играют и главные, и второстепенные роли, это — первые очевидцы, первые апостолы. Такое нельзя придумать. Если бы традиция началась со свидетелей — мужчин (что мы видим в 1 Кор 15), никто, переписывая ее, не стал бы включать туда женщин. Но все евангелия говорят именно о женщинах.
(3) Третья странность касается описания воскресшего Иисуса. Если бы евангельские повествования — как думали многие критики — строились на основе образов Писания или отражали внутренний опыт первых христиан, можно было бы ожидать, что воскресший Иисус сиял, подобно звезде. Об этом говорится в Книге Даниила. Это могло быть отражением внутреннего света. Это соответствует описанию преображения. Но ни один из евангелистов не описывает воскресшего Иисуса таким образом. Он является как обычный человек с обычным телом, так что Его можно принять за садовника или за случайного попутчика на дороге. Но одновременно эти истории говорят нам — и это делает их самыми поразительными в мире, — что это было преображенное тело. Оно, вне сомнения, материально: оно вобрало (если так можно сказать) материю распятого тела, так что могила осталась пустой. Но в то же время оно способно проходить сквозь закрытые двери, не всегда можно увидеть в нем знакомые черты, а в конце оно уходит в Божье пространство, то есть на небеса, через тонкую преграду, которая, как полагали большинство иудеев, отделяет место обитания Бога от места обитания человека. И эта история не похожа на что-либо известное ранее. Ни один из текстов Ветхого Завета не говорит о теле, обладающем такими свойствами. Никакие мысли богословов не могли пересказать то, что поведали евангелисты, — и снова заметим, что евангелисты рассказали нам на удивление разные истории.


В частности, это позволяет полностью опровергнуть вздорное мнение старых ученых о том, что наиболее «физические» описания у Луки и Иоанна были созданы в конце I века для борьбы с докетизмом (представлением о том, что Иисус не был реальным человеком, но лишь «казался» таковым). Если бы у этих евангелистов воскресший Иисус просто ел печеную рыбу (Лука) и предлагал Фоме к нему прикоснуться (Иоанн), тут еще была бы хотя бы видимость правдоподобия. Но если предположить, что Лука и Иоанн просто придумали эти истории для полемики с докетами, надо признать, что они сделали это крайне неудачно: Воскресший у этих евангелистов входит через закрытую дверь и внезапно исчезает, иногда Его узнают, а иногда нет, и в конечном счете Он восходит на небеса.
(4) Четвертая загадочная особенность рассказов о воскресении состоит в том, что они буквально ни словом не упоминают о христианской надежде на будущую жизнь. Практически в любом другом месте Нового Завета, когда речь заходит о воскресении Иисуса, оно связано с последней надеждой на то, что в один день его народ восстанет, подобно Христу, и что христиане уже предчувствуют это в крещении и в своей жизни. В отличие от тысяч пасхальных песнопений и миллионов пасхальных проповедей, в евангельских рассказах о воскресении ни разу не говорится о чем-то вроде того, что «Иисус воскрес, а значит, нас ждет новая жизнь после смерти», — и уж, разумеется, не говорят: «Иисус воскрес, а потому и мы после смерти отправимся на небеса». Они не повторяют традиционных слов первых христиан: «Иисус воскрес, а потому и мы будем воздвигнуты из мертвых после сна смерти». Ничего такого мы не находим. В описаниях евангелистов воскресение — событие в этом мире и в настоящем времени: Иисус был воздвигнут из мертвых, следовательно, Он — Мессия, а потому есть также подлинный Господин мира; Иисус воскрес, а значит, Бог уже начал дело нового творения - и у нас, последователей Иисуса, появилась новая задача! Иисус воскрес, и мы должны стать его посланцами и возвестить всему миру о его господстве, чтобы его царство осуществилось и на земле, как на небесах! Без сомнения, уже у Павла мысль о воскресении Иисуса тесно связана с мыслью о воскресении всего народа Божьего. Если бы евангельские повествования были выдуманы в конце I века, в них бы непременно упоминалось об окончательном воскресении всего народа Божьего. Но они об этом молчат, потому что были созданы раньше.
Можно еще многое сказать об этих евангельских повествованиях, но неизбежен вывод: стократ правдоподобнее мысль о том, что эти истории появились еще прежде Павла, и потом не подвергались существенной переработке в процессе передачи и редактирования, разве что разные авторы, каждый по-своему, расставляли акценты. И действительно, повествования отражают богословские особенности каждого евангелиста: скажем, у Матфея в них звучат те же темы, что и в других евангелиях, и т.д. Но то же самое происходит и тогда, когда разные художники пишут портрет одного человека. Мы видим, что вот перед нами произведение Рембрандта, а вот — Гольбейна. Можно узнать руку любого мастера, но одновременно мы распознаем и его модель. Художник не менял цвет ее волос, форму носа или особую задумчивую улыбку. И когда мы задаем себе вопрос, почему эти истории — во многом различные, но все же во многом столь удивительно сходные — были созданы так рано, первые христиане дадут нам на это простой ответ: потому что это событие произошло, хотя тогда его было крайне трудно описать, да и в нем было много загадочного. Эти рассказы, слегка отредактированные и записанные позднее, восходят к самым первым временам. И гипотеза, что это — легенды, которые были записаны намного позднее, чтобы дать историческое обоснование тому, что по существу было частным внутренним опытом, начисто лишена правдоподобия.
Об этом свидетельствуют практически все первые христиане: люди особого образа жизни, и их истории — не результат новых религиозных переживаний и прозрений, но следствие определенного события. Это событие произошло с распятым Иисусом, и оно означало, что Иисус действительно оказался Мессией и что Божий новый век уже ворвался в нынешнее время, а также, что христиане получили новое задание. Это заставило их с новой силой утверждать иудейскую веру в воскресение, они не заменили эту веру каким-либо альтернативным языческим представлением, но внесли в нее несколько значимых изменений. И теперь настало время спросить себя: что может сказать историк об этом событии? Данному вопросу посвящен второй раздел этой главы.

Единственное объяснение того феномена, о котором мы говорим, дает гипотеза, состоящая из двух частей: во-первых, могила Иисуса действительно оказалась пустой; во-вторых, ученики действительно пережили встречу с ним, где могли убедиться, что перед ними не просто призрак или галлюцинация. Кратко рассмотрим обе эти части.
Если бы ученики просто увидели (или им так показалось бы) кого-то, кого они приняли за Иисуса, это само по себе не породило бы тех евангельских повествований, что дошли до нас. Античный мир не сомневался в том, что иногда люди сталкиваются с загадочными явлениями — они встречаются с умершими, особенно с умершим недавно. Они знали не хуже нас обо всем, что касается таких видений, о духах и сновидениях, и понимали, что подобное происходит со скорбящими близкими покойного. Когда говорили о подобных феноменах, никогда не употребляли слово «воскресение». Сколько люди ни сталкивались бы с подобными видениями, они никогда не сказали бы, что Иисус был воздвигнут из мертвых; это резко отличалось от их представления о воскресении.
И в любом случае — люди об этом часто забывают, быть может, потому, что так думать удобнее, — Иисуса похоронили в соответствии с иудейской традицией, согласно которой похороны делились на две стадии. Сначала тело заботливо заворачивали в полотно, пропитанное благовониями, и помещали в одно из мест в гробнице. А затем, когда тело разлагалось (стремление избавиться от неприятного запаха и заставляло применять ароматические вещества, поскольку гробница использовалась для нескольких тел), кости собирали, с благоговением складывали в определенном порядке и помещали в специальное хранилище в виде короба — в оссуарий. Если бы Иисус не воскрес, значит, позже кто-то должен был бы прийти, взять его кости и поместить в оссуарий. И даже если бы этот человек слышал утверждения о воскресении Иисуса, Его останки свидетельствовали бы об обратном. В иудейском мире в подобном случае никто не стал бы говорить о воскресении умершего.
Поэтому, если бы не пустая гробница, сами ученики, как и современные люди, быстро пришли бы к выводу, что это была «галлюцинация». Значит, их «встречи» с Иисусом ничего не значат, они просто видели привидение.
В равной степени и сама по себе пустая могила практически ничего не доказывает. Может быть (как часто думают), они перепутали гробницу, хотя, если мы немного поразмыслим, придется отбросить эту версию. Либо кто-то — солдаты, садовник, первосвященники, другие ученики - по той или иной причине унес оттуда тело. Грабителей могил в те дни было немало. К этому заключению приходит Мария в Евангелии от Иоанна: его забрали отсюда, может быть, это сделал садовник. Это же заявили иудейские вожди: тело похитили ученики. Масса подобных гипотез выдвигалась и еще будет выдвигаться, но они мало что объясняют, поскольку, кроме пустой могилы, ученики видели Иисуса, встретились с Ним. Таким образом, если мы как историки хотим объяснить особенности веры первых христиан в воскресение Иисуса, нам придется признать, что гробница оказалась пустой, если не считать погребальных одежд, и что ученики действительно видели кого-то и говорили с кем-то, кто выглядел как живой и телесный Иисус, хотя с Ним произошли некоторые поразительные изменения, которые им было трудно подробно описать.
С одной стороны, встречи с Иисусом, с другой — пустая гробница: оба эти обстоятельства стали основой возникновения веры христиан, а также дошедших до нас евангельских повествований. Как того, так и другого по отдельности недостаточно; но стоит их соединить, получаем полноценное и логичное объяснение того, как возникла вера первых христиан.
Существует ли альтернативное правдоподобное объяснение? Но здесь мы должны отказаться от привычной ловушки: дескать, древний язычник верил в возможность воскресения (это неправда) или каких-то более свежих вариаций на ту же тему. Другого объяснения просто нет. Все вопросы, рассматриваемые в данной главе, можно было бы разбирать гораздо подробнее, Но надо признать, что все главные альтернативные объяснения, гипотезы о создании историй о воскресении задним числом, просто неубедительны.
Возьмем феномен «когнитивного диссонанса», о котором так много писали на протяжении всей второй половины прошлого столетия. «Когнитивный диссонанс» означает, что человек оказался в ситуации, когда страстно желает убедиться в верности какой-либо истины, но факты убедительно говорят об обратном. Такой человек может просто отбросить неудобную для него реальность и стать еще более горячим приверженцем своего мнения. На первый взгляд эта теория не лишена правдоподобия. Описаны любопытные примеры такого поведения людей. Но эти теории никогда не смогут объяснить нам феномен появления первых христиан. И фактически даже исследования, на основе которых была создана эта теория, изначально содержали недопустимые ошибки.
И если говорить конкретно, подобная ситуация просто не соответствует положению дел на момент того пасхального утра. Можно увидеть, что ученики именно не ожидали воскресения Иисуса из мертвых — одного, который опередит всех остальных людей. Говорят, что они были иудеями эпохи Второго Храма и мысль о воскресении, как кто-то сказал, там просто «висела в воздухе», но это не объясняет ни те радикальные изменения, которые христиане внесли в иудейские представления, ни удивительные особенности рассказа о событии воскресения.
Существуют также мнение, что первые ученики пережили новый опыт благодати и прощения грехов и потому обрели новую веру в Бога, новую надежду на То, что план Бога относительно Его царства продолжает осуществляться, несмотря на смерть Иисуса. Но и такое объяснение не работает. Как мы уже видели, новый опыт благодати или что-то подобное не ведет к следующему шагу: к убеждению, что лидер, за которым они следовали, был воздвигнут из мертвых. Да, иногда воскресение применяли как метафору, но такая метафора никогда не использовалась для описания нового духовного опыта. Иудаизм уже обладал богатым языком для разговоров о последнем. Думать, что ученики утверждали: «Он восстал из мертвых», зная, что это не так, — просто нелогично с исторической точки зрения. Здесь мне хочется вспомнить резкие слова из стихотворения Джона Апдайка:
Не будем оскорблять Бога метафорой,
аналогией, шагом в сторону,
трансцендентностью;
не станем приравнивать происшедшее к притче,
символу, начертанному на выцветшей стене
легковерия прежних веков;
войдем через дверь.
Не будем пытаться устранить уродство
ради собственного комфорта,
ради нашего чувства прекрасного,
чтобы, проснувшись в один немыслимый час,
мы не были смущенны чудом
или раздавлены протестом.
Существует немало второстепенных аргументов, о которых можно было бы поговорить, но мы их просто кратко перечислим. Начнем со списка других гипотез, которыми пытаются дать альтернативное объяснение феномену возникновения христианства.
1 . Иисус на самом деле не умирал; ему дали какое-то средство, из-за чего он выглядел как умерший, а затем пришел в себя в гробнице. Ответ: римские воины умели убивать, и, увидев одурманенного и избитого Иисуса, никакой ученик не пришел бы к мысли о том, что Иисус победил смерть и возвестил о приходе царства Бога.
2 . У гробницы женщины встретили кого-то еще (быть может, Иакова, брата Иисуса, который напоминал его по виду) и в сумерках приняли его за Иисуса. Ответ: они очень скоро убедились бы в своей ошибке.
3 . Иисус являлся только тем людям, которые верили в него. Ответ: как видно из Нового Завета, ни Фома, ни Павел к таковым не относились; более того, ни один из учеников Иисуса не верил в момент Его смерти в то, что это Мессия, не говоря уже о Его Божественной природе.
4 . Мы имеем показания пристрастных свидетелей. Ответ: это касается любого исторического факта или журналистской точки зрения. И даже любая фотография сделана с какой-то определенной точки.
5 . Сначала они говорили: «Он воскреснет», — как люди говорят о мучениках, а затем постепенно все заговорили о том, что «Он воскрес» в том же самом смысле. Ответ: это совершенно иной смысл.
6 . Многие видят своих любимых и недавно умерших близких; то де случилось и с учениками. Ответ: они прекрасно разбирались в подобных вещах, и у них были для этого готовые выражения; они бы сказали: «Это его ангел», или «Это его дух», или «Это привидение». Но они не сказали бы: Он восстал из мертвых».
7 . Быть Может, это наиболее популярная гипотеза: на самом деле они испытали некое значимое «духовное» переживание, которое осмыслили в рамках представлений иудаизма-В конце концов, Иисус действительно остался живым, в духовном смысле, и они сохранили с ним контакт. Ответ: это просто описание достойной смерти с последующим платоническим бессмертием. Воскресение было и остается победой над смертью, а не просто более удачным описанием смерти, и оно происходит спустя какое-то время после смерти, а не мгновенно.
Приведем три не самых значимых аргумента из тех, которые часто (и вполне разумно) выдвигают, чтобы доказать факт воскресения Иисуса.
1 . Иудейские гробницы, особенно могилы мучеников, окружали поклонением, и нередко на их месте появлялись святилища. Нет никаких свидетельств о том, что подобное происходило с могилой Иисуса.
2 . Первые христиане начали утверждать, что первый день недели — их особый день. Этот факт трудно объяснить, если отказаться от мысли, что в этот день произошло нечто поразительное. Постепенное или даже стремительное зарождение новой веры вряд ли является тут достаточным объяснением.
3 . Готовность христиан страдать и идти на смерть трудно объяснить, если их вера не основана на непреложном факте. Это важный аргумент, хотя и не лишенный своей слабой стороны — допустим, это было искренним заблуждением:  они верили в факт воскресения Иисуса и вели себя соответствующим образом, но, как часто в таких случаях говорят, мы знаем, что они ошибались.
Все это подводит нас к самому главному, и последнему, вопросу. Гробница была пуста, ученики встречались с Иисусом — я приводил доводы, которые позволяют утверждать, что это — установленные факты, ничуть не хуже любого другого исторического факта. Только их сочетание позволяет объяснить евангельские повествования и столь быстро возникшие новые представления последователей Иисуса. Как же мы теперь можем их объяснить?
Если бы речь тут шла о любом другом историческом событии, ответ был бы столь очевидным, что о нем даже не стоило бы говорить. Но в данном случае этот ответ («да, оно действительно произошло») настолько очевиден и поражает, настолько колеблет основания земли, что нам лучше сделать паузу, прежде чем мы кинемся в неизвестное. И как сказал мне один мой скептически настроенный друг, всегда можно, признав убедительность всех приведенных выше аргументов, сказать: «У меня нет удовлетворительного объяснения той причине, по какой могила оказалась пустой, а Иисус являлся ученикам, но я предпочитаю придерживаться моего убеждения в том, что умершие не воскресают, а потому делаю вывод, что тут таится какая-то иная причина, хотя мы не можем ее понять». Прекрасно, я готов уважать такую позицию, но не могу не заметить, что человек сделал выбор на основании своих представлений, и он не вправе сказать, что какая-либо «научная историография» вынуждает его предпочесть такой подход.
Но на данный момент все указывает в одном направлении. Мы с коллегами достаточно детально изучили все альтернативные гипотезы, древние и современные, происхождения христианства и его верований. И наиболее правдоподобное историческое объяснение этим феноменам состоит в том, что Иисус из Назарета был действительно убит и похоронен, а затем, на третий день, действительно восстал к жизни в новом теле (и это не был просто «реанимированный труп», как иногда презрительно выражаются критики). Это было физическое тело нового типа, после которого осталась пустая гробница, потому что оно «воспользовалось» веществом из прежнего тела Иисуса, и это тело обладало новыми свойствами, чего никто не окидал и не мог себе вообразить, но это запечатлелось в представлениях людей, которые могли его видеть. Если что-либо подобное действительно произошло, мы имеем совершенное объяснение феномену возникновения христианства с его отличительными особенностями.
Но сейчас я хочу отдать должное предупреждениям некоторых богословов, которые с опасением относятся к любой попытке стать на почву рационализма и «доказывать» (каким-то «математическим» образом) событие, которое, если оно произошло, само должно стать центром не только истории, но и эпистемологии: не только того, что мы знаем, но и того, как мы об этом узнаём. Иными словами, я не хочу утверждать, что тут «доказал» событие воскресенья, что я — на какой-то нейтральной позиции. Просто я как историк бросаю вызов альтернативным объяснениям и самому тому представлению о мире, которое придает смысл таким объяснениям. В этой точке мы оказались лицом к лицу с вопросом о мировоззрении, и потому здесь нет нейтральной почвы, в эпистемологическом океане нет островка, еще не заселенного какими-либо представителями враждующих народов с материков. Сами по себе исторические аргументы не могут вынудить кого-либо поверить в воскресение Иисуса; но такие аргументы позволяют разогнать дымку, за которой уже давно скрывались скептики разного рода. Гипотеза, что Иисус восстал из мертвых к новой телесной жизни, великолепно объясняет важнейшие исторические факты, связанные с возникновением христианства. Разумеется, это самым радикальным образом ставит под сомнение все наши представления и на личном, и на общественном уровне, однако это не должно нам помешать отнестись к данному вопросу серьезно. В конце концов, разве мы его себе задаем лишь для развлечения ума?


Прежде всего, существуют различные типы «знания». Многие науки изучают повторяемые явления, история изучает явления неповторимые. Цезарь только однажды пересек Рубикон, а если бы это событие повторилось, оно уже имело бы иное значение. Первое приземление человека на Луну может произойти — и произошло — только один-единственный раз. Разрушение Второго Храма в Иерусалиме произошло в 70 году н.э. и уже никогда не повторится. Разумеется, для историков это не проблема — они не боятся говорить, что это событие действительно произошло, хотя его невозможно воспроизвести в лаборатории.
Но когда люди говорят: «Этого не могло быть, потому что обычно подобного быть не может», — они ссылаются на иной, не самый надежный, принцип науки истории — на принцип аналогии. Аналогия часто помогает нам слишком мало. История знает множество невероятных событий, которые случились всего один раз и к которым можно подобрать лишь частичные аналогии. Как бы там ни было, когда люди утверждают, что какое-то событие не произошло, потому что обычно «подобного быть не может», здесь напрашивается естественное возражение: «А кто сказал, что может?» В нашем случае надо указать на один очевидный факт, который часто игнорируют: первые христиане не думали, что воскресение Иисуса — событие, которое время от времени происходит с кем-то еще. Разумеется, они видели в нем первый пример того, что в итоге случится и с другими людьми. Но они не использовали надежду на будущую жизнь в качестве аналогии для того, что уже произошло в одном-единственном случае («поскольку в конечном счете это ожидает всех, это подтверждает мысль, что оно могло преждевременно произойти и в данном случае»).
Что делает историк, когда факты указывают на феномены, о существовании которых не было известно? Воскресение — столь яркий пример такой ситуации, что даже для самого этого вопроса, на мета-уровне, трудно найти аналогию. Постепенно проясняется, что все зависит от мировоззрения историка, так что признает ли он такое явление фактом, обусловлено его представлением о мире, которое определяет его жизнь. И мы снова вернемся к ученому, который, хорошо понимая, что повторяющийся опыт с мертвыми телами всегда показывал и, вероятнее всего, будет показывать один и тот же результат, заявляет: «Мы имеем столько фактов, что верить в воскресение, будучи ученым, абсолютно невозможно».
Но на что распространяется позиция «ученого»? Когда мы задаем вопрос: «Может ли ученый верить в то-то?» — это, на самом деле, вопрос с двумя уровнями. Во-первых, мы спрашиваем, какого рода явления доступны «научному методу» и как с его помощью можно удостовериться в правоте того или иного положения. Во-вторых, нам интересно, во что должен верить человек, причастный к миру науки, во всех прочих сферах своей жизни. Думаем ли мы, например, что ученый должен «научно» слушать музыку? Смотреть футбольный матч? Влюбляться? За вопросом о том, может ли ученый верить в воскресение Иисуса, стоит молчаливое предположение, что воскресение, в частности воскресение Иисуса, каким-то образом вступает в конфликт с наукой. Подобным же образом можно задать вопрос: «Может ли ученый допустить, что восход солнца наступит дважды в сутки?» или «Может ли ученый поверить в то, что мотылек способен долететь до Луны? Это отличается от других вопросов, скажем: «Может ли ученый верить, что музыка Шуберта прекрасна?» или «Может ли ученый верить, что жена его любит?» И те люди, которые придали иной смысл слову «воскресение», чтобы оно просто указывало на духовные переживания в сердцах и умах ученикрв, перенесли данный вопрос из первой категории во вторую. Но такой подход следует решительно отмести, потому что, как мы уже убедились, в I веке слово «воскресение» в этом смысле не использовали. Для человека того времени оно означало, что некто, пережив физическую смерть, снова вернулся к физической жизни, а не просто «продолжает жить» в ином смысле или попал в «чисто духовный» мир, каков бы тот ни был.
Таким образом, событие под названием «воскресение» происходит в общественном мире. И наконец, третий элемент «знания» — загадочная область между естественными науками (которые «знают» то, что в принципе можно воспроизвести в лаборатории) и историей, которая «знает» такие вещи, которые помогают понять аналогии из нашего опыта. Иногда люди — отдельно или в группах — сталкиваются с такими обстоятельствами, которые либо нужно сразу отбросить, либо, если их принять, потребуется полностью пересмотреть представления о мире.
Я хочу предложить вашему воображению фантастическую ситуацию из жизни престижного колледжа. Его богатый выпускник дарит колледжу прекрасную знаменитую картину, для которой в нем просто нет достойного места. Подаренная картина столь чудесна, что в итоге руководство решает напрячь силы и перестроить все здание, ориентируясь на этот драгоценный подарок. Оно выясняет, что это позволит еще больше усовершенствовать все положительное, что было в колледже раньше, и одновременно устранить все проблемы, с которыми приходилось здесь сталкиваться. И ключевой пункт этой иллюстрации, хотя она не вполне адекватна, состоит в следующем: когда колледж получил это полотно, в определенный момент в умах произошел эпистемологический переворот, благодаря чему руководство приняло свое судьбоносное решение. Даритель не пришел к ним с картиной, чтобы, вручив свой дар, без спросу разрушить старое здание и сказать: «А теперь сделайте с ним что-нибудь». Аналогично воскресение Иисуса, которое дает очевидный ответ на проблему возникновения христианства, по праву заслуживает серьезного исторического исследования, а потому бросает вызов общему мировоззрению историка и естествоиспытателя.
Этот вызов, по сути, есть вызов нового творения. Самое главное здесь сводится к следующему: воскресение Иисуса представляет собой — и для историка или ученого в не меньшей степени, чем для христианина или богослова, — не какое-то чрезвычайно странное событие в нашем мире, каков он есть, но крайне характерное, прототипическое и основополагающее событие в новом мире, каким тот начинает становиться. Христианство утверждает нечто удивительное и великое: Иисус из Назарета дал нам не просто новые духовные возможности, не просто новую этику или новый путь к спасению, но новое творение.
И тогда это выглядит как некий упреждающий удар как по эпистемологии, так и по богословию. Если в нашем мире уже началось новое творение, у историка просто не может быть никаких аналогий с этим событием, а ученый не сможет поставить его в один ряд с другими, доступными наблюдению. Что нам с этим делать?
Сама по себе история зародилась в современном западном мире, где ее уложили в прокрустово ложе точных наук, которые (справедливо) изучают тот мир, что нам доступен. А следовательно, тут она покидает нас, так что мы подобны детям Израиля, которые в страхе стоят на берегу Чермного моря. Позади нас все силы скептицизма — полчища фараона, которые издеваются над нами и обещают с нами расправиться. Перед нами море — хаос и смерть, — и кажется, что эти силы еще никому не удалось победить. Что нам делать? Обратной дороги нет. За две тысячи лет насмешек скептиков над христианством не было найдено ни одного удовлетворительного объяснения тому, как могила оказалась пустой, как ученики могли встретить Иисуса и как это преобразило их жизнь и мысли. Альтернативные объяснения на удивление слабы; я изучил большинство современных гипотез, и многие из них просто вызывают смех. История покинула нас, и мы дрожим от страха на берегу. Она может остро поставить вопрос, ответ на который — вера христиан. Но если кто-то желает остаться на берегу, между фараоном и глубоким морем, история не заставит его двигаться вперед.
И здесь все зависит от контекста, в котором совершается история. Самые важные решения в жизни мы принимаем не только левым полушарием мозга — с помощью одного лишь рационализма, зародившегося после эпохи Просвещения. Я не хочу сказать, что можно убедить кого-либо в истине важнейших положений христианской веры, опираясь исключительно на человеческий разум, который основывается на наблюдении за миром. Это невозможно. Но одновременно я не хочу сказать, что подобное историческое исследование не играет здесь никакой роли и что требуется лишь прыжок в слепую веру. Бог дал нам ум, чтобы думать; вопрос был поставлен должным образом; христианство взывает о суде к истории — значит, оно туда и должно отправиться. И вопрос о воскресении Иисуса, хотя само это событие ломает рамки истории, все-таки входит в эти рамки; именно потому он столь важен, столь мучителен как вопрос жизни и смерти. Мы можем смириться — и мир может смириться — с мыслью об Иисусе, который в конечном счете остался прекрасным идеалом в умах и сердцах учеников. Но мир не может принять весть об Иисусе, который покинул гробницу и начал дело нового Божьего творения в недрах старого.
Вот почему, чтобы полноценно рассмотреть этот вопрос, нам необходимо поместить историческую науку в более широкий контекст — личный и коллективный. И, разумеется, это бросает вызов не только историкам или ученым, но и всем людям, независимо от их мировоззрения. На кон поставлены именно представления о мире, и от них нельзя отмахнуться с помощью старой доброй стратегии либерализма, заявив (как это сделали некоторые критики написанной мной раньше книги), что вера в воскресение Иисуса невозможна для любого человека, который (как сказал один автор) принял «современные парадигмы реальности». Если это равносильно капитуляции перед мнением Юма и подобных мыслителей Просвещения, я отвечу, что именно сегодня, в начале XXI века, у нас есть все основания для того, чтобы поставить под сомнение эти «современные парадигмы». В любом случае косвенно предполагается, что мы должны избрать либо парадигмы древности, либо парадигмы эпохи модерна (или даже постмодерна). Однако в античных представлениях Гомера, Платона, Цицерона также вовсе нет места идее воскресения. На самом деле это столкновение между мировоззрением, которое принимает существование Бога творения и справедливости, и мировоззрением, которое это отрицает.
Я понимаю, что и сегодня многим людям кажется, будто место веры — в частной жизни, в изоляции от истории — особенно от такой, которая совершает атаки на веру. А многие другие думают, что история — просто цепочка из наблюдаемых причинно-следственных связей, и она не может разорваться, чтобы включить в себя то, чего еще никогда не происходило. Повествования о воскресении Иисуса, а также, как я старался доказать, само существование церкви с ее первых до сегодняшних дней - ставят перед миром огромный вопрос. Мы неизбежно задаем его, когда говорим с общиной, которая верит в Евангелие и стремится жить по его истине. Мы задаем этот вопрос, читая Библию, которая, если видеть в ней цельное повествование, дает нам картину мировоззрения, в котором данный вопрос обретает смысл. Нам приходится думать об этом в контексте личной открытости тому Богу, о Котором говорит Писание; Он сотворил мир, а не просто присутствует в нем, и это Бог справедливости и истины. Такие размышления не заменяют нам исторического исследования, но и не являются каким-то лишними. Это позволяет нам открыть окна ума и сердца, чтобы подумать: в конце концов, такое возможно в Божьем мире, не только в мире нынешнего творения, но и в мире творения нового. Как я полагаю, история подводит нас к рубежу, где мы просто обязаны сказать: могила оказалась пустой, они действительно видели Иисуса — такого же, но и преображенного.
И здесь задает вопрос история: и как это можно объяснить? История не позволяет нам избежать такого вопроса, она не оставляет путей бегства от него. Все эти пути уже давно были испытаны, и ни один из них не оказался надежным. История задает нам вопрос. И когда на него дает ответ христианская вера, трезвая, смиренная и вопрошающая, историческая наука (в отличие от воинствующего рационализма, который уже заготовил свой ответ заранее) может неожиданно заявить: «Звучит правдоподобно».
Рассказ о Фоме в главе 20 Евангелия от Иоанна похож на притчу, которая все это иллюстрирует. Подобно добросовестному историку, Фома желает все осмотреть и потрогать. Иисус предстает перед ним и предлагает к себе прикоснуться. Но Фома этого не делает. Он уже оставил позади тот тип познания, который намеревался использовать, и перешел к более высокому и богатому познанию. Если воспользоваться все теми же образами Израиля у Чермного моря, вот как это выглядит в «Пасхальной оратории».В начале Фома полон сомнения:
Море слишком глубоко,
Небо высоко,
Плавать я не умею
И летать не могу;
Мне нужно остаться здесь,
Остаться здесь,
Тут, где я знаю,
Как я могу познать,
Тут, где я знаю,
Что я могу познать.

Вдруг является Иисус и предлагает Фоме посмотреть на Него прикоснуться к Нему. Перед Фомой внезапно предстает новая головокружительная возможность:

Море расступилось.
Хозяева фараона:
Отчаяние, сомнение,
страх и гордость
— Уже не страшат нас.
Мы должны Перейти на другую сторону.
Небеса склоняются.
С пронзенными руками
Наш Бог в изгнании,
наш Господь в стыде Пред нами,
живой, дышащий, стоит;
Рядом с нами Слово, что зовет нас по имени.
Новое знание в сомневающемся уме,
Новое зрение в слепоте;
Новое доверие в сердце скептика,
Новая надежда, через которую познает вера.

В этот момент Фома делает глубокий вдох — и мгновенно история и вера сливаются воедино. «Господь мой и Бог мой», — восклицает он.

Эти слова не являются истиной за рамками истории. «Господь», о котором идет речь, — именно Тот, в ком достигла наивысшей точки история Израиля и кто начал иную историю. Как только постигаешь смысл воскресения, сразу начинаешь видеть, что история Израиля наполнена частичными и предварительными аналогиями этого момента. И эпистемологическую весомость она приобретает не только в силу обещанного окончательного воскресения, но и благодаря повествованию о великих деяниях Божьих в прошлом.
И нельзя сказать, что слова Фомы противоречат естественным наукам. Мир нового творения — все равно мир творения; как таковое, оно открыто для труда человека (и даже радуется ему); человек не должен подчинять себе творение с помощью магических ухищрений и подчиняться ему, как если бы само творение было Божественным, но он должен служить его распорядителем. А любой распорядитель должен понимать, чем он управляет, чтобы лучше служить творению и помочь ему стать таким прекрасным, каким оно было задумано.

И я полагаю, что вера в воскресшего из мертвых Иисуса превосходит так называемую историю и так называемые естественные науки, и одновременно — вбирает их в себя. Такая вера не слепое убеждение, которое напрочь отвергает историю и другие науки. И нельзя сказать — а так было бы намного «удобнее»! — что эта вера относится к совершенно иной сфере и не пересекается с обычными знаниями, как будто лежит в особом герметическом сейфе. Но, скорее, такая вера, которую, как мы видим и в других типах познания, определяет природа ее предмета, — есть вера в Бога Творца, Который обещал в конечном счете все исправить, и в Бога, Который (и в этой яркой точке они соединяются) воздвиг Иисуса из мертвых в рамках истории, о чем остались свидетельства, требующие объяснений и от ученого, и от любого человека вообще. Если я правильно понимаю научный метод, когда ученый сталкивается с явлением, которое не соответствует его привычным парадигмам, он может пойти и таким путем, если ничего другое не работает: может изменить саму парадигму. Это не означает, что историк отвергает все свои прежние знания, но означает, что эти знания входят в какое-то более широкое целое. Это, если хотите, вызов апостола Фомы.
И если Фома показывает нам эпистемологию веры, которая превосходит историю и другие науки, но одновременно вбирает их в себя, то можно сказать, что Павел в этом смысле представляет эпистемологию надежды. В главе 15 Первого послания к Коринфянам апостол развивает свою аргументацию для доказательства будущего воскресения, входящего в Божий замысел нового творения, искупления всей вселенной, как о том говорит глава 8 Послания к Римлянам. Для христианина надеяться не означает принимать желаемое за действительное или придерживаться слепого оптимизма. Это — разновидность познания, которое допускает появление нового, оставляет возможности открытыми и предвидит новое творение. Об этом нам еще предстоит поговорить, но не сейчас.
Все это подводит нас к Петру. Эпистемологии веры и надежды, которые и превосходят историю с научными знаниями, и включают их в себя, указывают на эпистемологию любви — эту идею я впервые встретил у Бернарда Лонеграна, хотя вряд ли она была новой для него самого. Это хорошо показано в главе 21 Евангелия от Иоанна. Все знали, что Петр отрекся от Иисуса. Он выбрал жизнь в нормальном мире, где в конечном счете торжествуют тираны и где лучше держаться подальше от тех, кто этим тиранам противостоит. Но теперь, после Пасхи, Петра зовут жить в ином, новом, мире. Фома был призван к новой вере, Павел — к радикально обновленной надежде, а Петр — к новой любви.
И здесь я хочу опять вернуться к Витгенштейну, — но уже не к его кочерге, а к его знаменитым и запоминающимся словам: «Только любовь может верить в воскресение». «Симон, сын Иоанна, любишь ли ты Меня?» — спрашивает Иисус. За этим вопросом стоит неимоверно много: приглашение и вызов, изменение несчастного человека, оказавшегося неверным, и переосмысление самой эпистемологии — вопроса о путях познания, — которая теперь должна соответствовать новой онтологии — вопросу, из чего состоит реальность. Реальность воскресения невозможно познать изнутри старого мира распада и предательства, тиранов и пыток, непослушания и смерти. В том-то все и дело. Повторю: воскресение не является каким-то в высшей степени странным событием в нынешнем мире (хотя оно тут и произошло); но по сути своей — это важнейшее событие новою творения, того мира, который призвал к существованию Иисус. Если мы хотим не то что туда войти, но хотя бы мельком взглянуть на такой мир, нам понадобится новый тип познания, в котором мы сами участвуем уже иным образом. Это не холодное исследование, но погружение всего человека, такое участие, которое проще всего кратко обозначить словом «любовь» — именно в том смысле, какой вкладывал Иоанн в слово agape. Из разговоров с некоторыми учеными я вынес ощущение, что, хотя это невозможно описать, иногда нечто подобное происходит, когда исследователь настолько полно посвящает себя предмету, что новая гипотеза рождается как бы не из работы мозга (компьютера из мяса?), накопившего данные из разных источников, но скорее из нежного и таинственного симбиоза познающего и познаваемого, любящего и возлюбленного.


Скептик может сказать, что все это опять же сводит событие Пасхи к чистому субъективизму. Но это не так. Для веры в воскресение действительно нужна agape, но это не дает права утверждать, что Петр и другие просто почувствовали необыкновенное тепло в сердце и потому поверили, что Иисус восстал из мертвых. Именно потому, что речь тут идет о любви, этой любви должна соответствовать некая реальность вне любящего. Любовь — самый глубокий вид познания, потому что любящий глубоко погружается в какую-то реальность, лежащую вне его, и тем утверждает эту реальность и радуется. Этого часто не может понять эпистемология модернизма, где «объективное» противостоит «субъективному», то есть каждое явление обладает либо объективной истиной (и се может установить бесстрастный наблюдатель), либо истиной субъективной (и тогда она не имеет никакого значения в реальном общественном мире). Но подобное разделение преодолевается эпистемологией любви. Любовь сделалась необходимым средством познания для тех, кто призван жить в новом общественном мире, в том мире, который появился после воскресения Иисуса и где господствует Христос, а не кесарь.

Вот почему исторические факты, свидетельствующие о достоверности телесного воскресения Иисуса, и даже если будут невероятно убедительны, могут всего-навсего подвести человека к тем вопросам, с которыми столкнулись Фома, Павел и Петр: к вопросам веры, надежды и любви — и не более того. «Объективная» эпистемология историков не в состоянии дать конечную основу для подтверждения достоверности пасхального события. Никто не зажигает свечу, чтобы узнать, взошло ли солнце. Свечи исторической науки всего лишь позволяют понять, что в комнате беспорядок, что она выглядит не так, как вчера вечером, и что «нормальные» объяснения здесь не работают. Может быть, думаем мы, выслушав все исторические аргументы, за окном встало солнце и мир проснулся. Но чтобы в этом окончательно убедиться, надо рискнуть — поднять шторы, заслоняющие утреннее солнце. Если мы это сделаем, нам уже не понадобятся свечи — это не значит, что мы не верим в факты и доказательства, просто они отступают перед более сильной реальностью. Они сами исходят из этой реальности, они указывают на нее, находят в ней для себя новое обширное пространство. Всякое знание есть дар Бога, научное или историческое знание в этом смысле не хуже знания веры, надежды и любви, однако любовь превосходит все прочее.

Комментариев нет:

Отправить комментарий